Riproposta/ Vita e arte di Evelina Schatz – эссе о жизни и творчестве Эвелины Шац

Radici e Fronda – vita e arte di Evelina Schatz

 

 l’anima non è mai umile

aspira all’eternità     

                                                                                                                                  Evelina Schatz Voce sottile della neve

 

 ma se siete nati a Odessa – è per sempre

                                              Dal film di L. Gajdaj

 

Introduzione 

Evelina Schatz è poetessa (ma preferisce dirsi poeta), saggista ed arista italo-russa. È inoltre, regista ed editore. E tant’altro. Ha diretto e realizzato diversi spettacoli, è stata assistente di registi come Jurij Liubimov, Andrej Končalovskij, Otomar Krejča, nella produzione di opere russe Alla Scala. I suoi lavori d’arte si trovano in diversi musei e biblioteche nazionali in Italia, Russia, Ucraina (Galleria Tret’jakov, Museo dell’Arte decorativa, Biblioteca dell’Accademia delle Scienze etc.), nonché in collezioni private in Italia, Russia, Ucraina ed altri paesi in Europa, America ed Asia. 

Ma prima di tutto Evelina Schatz (in seguito – ES) è poeta. Compone poesie in russo e in italiano, perché la poesia, come diceva Robert Frost, è “tutto ciò che si perde nella traduzione”. ES ha avuto in Italia diversi prestigiosi premi letterari. I versi delle sue poesie hanno ispirato noti compositori italiani e russi: Kiril Volkov, Andrea Talmelli, Mario Ruffini, Sergej Slonimskij, Iraida Yusupova e altri. È autrice di numerosi ritratti letterari di grandi personaggi di cultura russa e italiana che conosceva personalmente: Edoardo de Filippo, Mstislav Rostropovič, Jurij Liubimov, Lili Brik, Sergej Paradžanov ed altri. 

Nel suo Cari amici (Libro delle dediche) ci sono poesie dedicate agli amici ma anche agli amici scelti nella storia come Velimir Chlebnikov o Iosif Brodskij. Sulla figura di Evelina Schatz la TV russa ha prodotto il film in due puntate Donna: variante del destino (regista V. Makedonskij), dove recita sé stessa. 

Evelina è un talento multiforme: poesie e saggi, sculture ed installazioni, libri-oggetto, abbigliamento e pensiero. Connubio dello stile milanese e di quello moscovita. Più brevemente life style.

Dato che non si può abbracciare il mondo, come diceva Kos’ma Prutkov, ci soffermeremo sull’aspetto poetico del suo talento.

L’opera poetica di ES appartiene al suo codice genetico, nel quale, come nella doppia spirale del DNA, si intrecciano la genealogia dell’autrice e le sue poesie, che corrono come un ruscello fra due rive: lingua italiana e quella russa (Geroglifico dell’eternità, ed. Russkij impul’s, Mosca 2005, e catalogo della mostra Archeologia del futuro, Min. di Cultura Russa e di Cultura Ucraina, Milano-Mosca-Odessa, 2000). 

Per capire come l’albero genealogico di Evelina possa nutrire la sua fronda rigogliosa cominciamo dallo scavo archeologico delle sue radici, anche perché uno dei libri che parla di lei si chiama proprio così: Archeologia del poeta – Dizionario delle immagini di Evelina Schatz, A. Golovanova, V. Kalmykova, G. Kulakin, recensione di M.L.Gasparov, edizione Russkij impul’s, Mosca, 2005.

Le radici dell’albero di Evelina Schatz

La genealogia di ogni persona inizia da mamma e papà, da famiglia, città e paese dove è nata. “E invece no,  ̶   dice Evelina  ̶  per un poeta è diverso. Io stessa sono il mio paese d’origine! Sono le mie radici!” 

 

Ma che noi lo vogliamo o no, col passare degli anni assomigliamo sempre più ai nostri genitori e nell’infinito ci uniamo a loro. La madre di Evelina era la scultrice e ceramista Helen Müller, nata in un’agiata famiglia tedesca a Filadelfia negli USA. I genitori Josef ed Anna Maria Müller nel 1924 la portarono all’età di otto anni nella giovane Repubblica Sovietica (insieme al primo trattore). Abbienti romantici socialisti credevano che si potesse rendere tutti felici e a questo scopo si trasferirono nel paese del socialismo nascente a costruire questo futuro migliore. Il cognome Schatz si traduce dal tedesco (la prima lingua di Evelina) come tesoro e ricchezza. In tedesco esiste il costrutto Mein Schatz, che corrisponde in inglese a my darling oppure in italiano a mia cara.  Probabilmente i genitori di Helen la chiamavano da piccola Mein Schatz (mio tesoro) senza poter immaginare il destino legato a questo nomignolo: la loro figlia sposerà in futuro il pittore di nome Manuel Schatz.

 

Manuel Schatz era nato nella cittadina ucraina di Vinnitsa nel 1916 nella famiglia di un falegname ebanista: un clan ebreo di personaggi alla Chagall, che volano nei cieli della provincia russa e volano lontano in tutto il mondo, chi in America, chi a Parigi (Vera Kalmykova). I destini di Manuel Schatz e di Helen Müller si incrociarono a Odessa, dove studiavano insieme nell’Istituto di Belle Arti. Come un lettore attento potrà già aver capito dall’epigrafe al saggio, ES è nata proprio in questo ambiente multinazionale e ricco di talenti dove Est incontra Ovest. Qui a Odessa riceve una carica potentissima già alla nascita, e tale carica rimane in lei per sempre!

 

 

Il padre e la madre di Evelina erano fra i migliori allievi dell’Istituto e per questo furono inviati all’Accademia di Belle Arti di Leningrado. Le opere di Manuel Schatz oggi si trovano in diversi musei russi e in numerose collezioni private in Europa e in America.

L’amore per la creazione manuale, ad esempio libri fatti a mano, unici nel loro genere, sculture e installazioni,  re-melt Evelina probabilmente l’ha ereditato dalla madre. Invece il padre le ha passato l’amore per la pittura e il senso critico per la stessa.

 

È insolito che Evelina all’inizio del suo percorso artistico sia nata come poeta italiana, poi russa e soltanto in seguito sia diventata artista visiva. Ma d’altra parte non è strano, conoscendone le radici. L’unione di due talenti diversi, poetico-acustico e artistico-visuale, ha prodotto un risultato sorprendente: la poesia di Evelina Schatz.

I genitori di ES all’inizio della Guerra si trovavano a Leningrado. Evelina racconta: “Durante l’assedio mio padre fino all’ultimo, finché dalla fame non perse tutte le forze, partecipò alla difesa della città. In seguito i miei genitori furono trasportati dalla città assediata su camion attraverso il lago Ladoga ghiacciato, la cosiddetta strada della vita (che spesso si trasformava in strada della morte). Poi furono divisi, perché mandati in due ospedali di due città diversi ai piedi dei Monti Urali”. 

Il primo giorno di guerra Josef Müller, la sua seconda figlia Josefine, e suo marito Eduard Stefan vennero arrestati e mandati in Siberia (saranno poi riabilitati a metà degli anni ’50).        

La piccola Evelina con suo cugino, il nonno Schatz e le due nonne avrebbero dovuto lasciare Odessa a bordo della nave Lenin. Presto si sparge una tragica notizia: la nave Lenin fu bombardata al largo di Odessa. Fortunatamente nel caos della partenza i nonni coi nipoti avevano perso l’imbarco.  Gli Schatz con Evelina partirono quindi da Odessa con la minuta imbarcazione di fortuna. Invece Anna Müller con piccolo Edgar Stefan fuggiranno verso la steppa, dove incendio appiccato dai tedeschi ha sbaratto la strada ai fuggiaschi. Negli anni dell’occupazione di Odessa Anna Müller, rischiando la propria vita e quella del nipote di due anni, dava rifugio nel suo scantinato alla sua vicina Vera, ebrea, il cui marito era legato ai partigiani, e la salvò da morte sicura. Valentina Golubovskaja, che conosceva bene Anna Müller, ne ha scritto nelle sue memorie. Evelina dopo la guerra andava a visitare la nonna e una volta sbirciò nello scantinato: un buco scavato sotto l’armadio. Rimase scossa: come si poteva resistervi così a lungo! Quasi tre anni!?

Alla fine della guerra la famiglia di ES si trasferì a Mosca. Il giorno della Grande Vittoria la fanciulla Lina insieme ai ragazzi più grandi corse con la folla verso la piazza Rossa. C’era così tanta gente che facilmente si sarebbe potuta schiacciare una ragazzina, ma per fortuna tutto andò bene.

La casa di Helen e Manuel, oltre cha da artisti, era frequentata da compositori come Dmitrij Šostakovič, Aram Chačaturjan, Antonio Spadavecchia: la piccola Lina ascoltava la loro musica. E questo chiarisce la ragione per cui le radici di Evelina siano così legate ai compositori contemporanei e all’avanguardia musicale.

La vita serena a volte divide le persone più delle dure prove. Ma è raro. Evelina ricorda: “mio padre era un amante appassionato delle donne. Credo che questa fosse la sua seconda vocazione. Dai tempi dell’infanzia ricordo le numerose donne di papà, profumate e curate,”. È finita che i genitori si sono lasciati: il padre ha portato via la moglie (e metà della dacia) al suo amico compositore Antonio Spadavecchia e si è risposato, Helen con la figlia è tornata da sua madre a Odessa.

Evelina ha finito la scuola viaggiando tra Mosca e Odessa ed è poi andata a studiare a Mosca, alla facoltà di Storia, nel dipartimento di storia dell’arte dell’Università Lomonosov. Più tardi si laureerà all’Università di Milano nella storia della critica d’arte. Ha poi frequentato per un po la facoltà di Filologia con il Professor Bogatyriov presso l’Università di Mosca finche era vivo. 

Nikolaj Gogol’ scriveva: “Raro uccello arriverà alla metà del fiume Dnepr” e Jurij Nagibin (parlando di Evelina) diceva “Raro l’italiano che, studiando e lavorando in Russia, tornerà a casa senza una moglie russa. Forse perché dalla Russia non c’è altro da prendere?” Jurij Nagibin non solo descriveva, ma anche disegnava i caratteri delle persone.

 

Ma perché non si potrebbe prendere altro? Per esempio, Jurij Gagarin  ̶  che con la sua bianca navicella spaziale Vostok aveva volato attorno alla Terra  ̶  invece Evelina, tralasciando il primo cosmonauta, è partita su di una nave bianca per l’Occidente  ̶  da Odessa a Milano  ̶  con il suo marito italiano. Erano due eventi equivalenti in termini d’importanza per la storia mondiale: lasciare l’Unione Sovietica verso la giungla capitalista in quei tempi era uguale ad un viaggio nello spazio. 

Però la partenza di Evelina con la nave bianca non era il bianco morbido: il padre amabile cosmopolita sposatosi per la prima volta con una tedesca americana e la seconda volta con un’aristocratica russa, avrebbe rischiato di essere accusato di tutti i peccati. Perciò, per assicurarsi la tranquillità personale, ha inviato agli organi competenti la comunicazione che sua figlia intendeva rinunciare al paradiso socialista per la giungla capitalista. Evelina è stata chiamata al colloquio dagli organi competenti, ma grazie al fatto che i tempi severi del Padre del popolo erano passati ed i metodi si erano ammorbiditi non è stata spedita in Siberia: hanno solo cercato di persuadere la ragazza a non partire. Ma molto presto si sono resi conto che la ragazza ha del carattere e intende fermamente seguire il suo amato sia in Siberia sia nello spazio, come le mogli dei decabristi seguivano i loro mariti. Ma la nostra moglie decabrista non doveva andare in Siberia, dove la famiglia Müller aveva già trascorso 10 e più anni, ma nella Bella Italia. E così l’hanno lasciata partire. Probabilmente organi competenti hanno ragionato in questo modo: la mela non cadrà lontano dal melo; forse la ragazza Evelina, come ai loro tempi i nonni Müller, va in Italia per costruire il futuro radioso per l’umanità. Non erano molto lontani dalla realtà: Evelina Schatz creava in Italia il futuro radioso non per tutta l’umanità ma per gli uomini del mondo dell’arte.

Ma prima di questo il padre Manuel, l’amabile cosmopolita, avendo scordato col passare degli anni che l’amore non conosce le frontiere, e non avendo dimenticato le misure repressive del padre del popolo contro i cosmopoliti senza patria, ha chiuso la figlia in casa, sperando di separarla dall’amato. Grazie a Xenia Muratova, amica dell’Università di Mosca (dove studiano i ragazzi più talentuosi, allegri e svegli), la giovane Giulietta è riuscita a fuggire dalla finestra sotto la quale il suo Romeo le cantava serenate; con solo la vestaglia addosso e priva di documenti. Sappiamo che l’amore non conosce limiti e non controlla documenti! Per questo motivo considereremo questi momenti turbolenti come una prova oppure un pegno pagato per la libertà. Come ha scritto Evgenij Rejn nella poesia dedicata a Evelina Schatz, bella donna, del verso tessitrice. Questo pegno per la libertà della vita  ̶  senza la dittatura del proletariato, per la libertà nel creare, senza la dittatura della rima, per la libertà di scrivere in uno stile libero  ̶  Evelina lo pagherà nel corso di tutta la sua vita. La voglia di libertà nella vita e nella poesia è parte fondamentale della sua natura: ogni tipo di tirannia per Evelina è insopportabile. Ha rifiutato la dittatura del padre, con il quale ha ricominciato un dialogo solo dopo la sua morte, anche organizzando a Milano una mostra delle sue opere. Ha rifiutato la dittatura del proletariato: ancora studentessa ha lasciato l’URSS. Ha rifiutato la dittatura del matrimonio: negli anni ’60 nella cattolicissima e conservatrice Italia, dove per adulterio la moglie poteva finire in prigione, Evelina ha dato alla luce il suo unico figlio nell’intervallo fra il primo e il secondo matrimonio. Di certo i principi morali erano più morbidi che ai tempi dell’inquisizione e le donne non venivano più bruciate come una volta. Rifiutando la dittatura della rima, Evelina è tornata nella lingua russa in versi liberi.  Dapprima ES si era trovata nell’ambiente di una lingua straniera, ma la poesia italiana diventa rifugio per la sua anima: Dante, Leopardi, D’Annunzio, Zanzotto. Mentre fluiva dall’altra parte la poesia del mondo, quella di Emily Dickinson ed Ezra Pound, Edmond Jabes e Fernando Pessoa, Paul Celan e Derek Walcott. Invece nella poesia russa è tornata come figliol prodigo, realizzando il concetto nietzschiano dell’eterno ritorno. Così la sostituzione di una lingua con l’altra non è avvenuta, semplicemente i segni dell’estetica italiana hanno attraversato l’immensità russa, cristallizzando il senso, oppure favorendo la sua formazione. Soltanto di una dittatura non era riuscita a liberarsi: quella del talento, che non la lascia in pace.    

 

hai detto: poeta è tiranno

hai ragione: si uccide da solo

hai ragione: è tiranno di sé

la morte in franchigia 

lo distingue dal volgo

ella affranca il poeta    

dall’ente bifronte del dettame  

e dal destino del suo Io 

 

ES si è trovata a Milano nel periodo della distensione di Kruščev nell’URSS, quando alcune personalità del mondo dell’arte hanno potuto a poco a poco permeare attraverso la frontiera. Quella di Evelina è diventata la Casa Russa di Milano, il luogo del futuro radioso per i suoi cari uomini di cultura.

Strano, ma per quanto riguarda la poesia in russo, Evelina ha cominciato a comporla a New York solo a metà degli anni ’80.

Forse un certo ruolo ha giocato il cambiamento dell’ambiente linguistico, l’effetto freudiano del rimpiazzare, il passaggio improvviso dall’italiano all’inglese con la scoperta di un altro cielo, alto e ampio, il cielo delle distanze, il cielo sopra il rizoma. Questo cielo unico sopra Milano, New York e Mosca! E sotto questo cielo lingua russa rinasce.

San Pietroburgo è stata la prima a scoprire Evelina poeta, durante la settimana della musica italiana contemporanea. In seguito, Jurij Nagibin e Eugenio Rejn le dedicarono una serata nella Casa Centrale dei Letterati, e poi senza sosta sono stati pubblicati tre volumi Echi degli specchi, Geroglifico dell’eternità, Archeologia del poeta. Quindi Dizionario delle immagini di Evelina Schatz (autori А. Golovanova, V. Кalmykova, G. Kulakin, recensioni di: I.V. Bestužev-Lada e М.L. Gasparov, casa editrice «Russkij impuls», Mosca, 2005).

ES ha tratto le conclusioni della sua genealogia e ha risposto alla domanda: “Chi sono IO in questo mondo?” nel poema PROEMIO (1995-2015), pubblicato recentemente in Italia in un librino prezioso in due lingue, illustrato dall’artista russo-canadese Marina Popova. A Mosca è uscita una nuova edizione pregiata del PROEMIO, ma questa volta con le illustrazioni di Vasilij Vlasov e con l’aggiunta del testo di Viktor Korkija e Michail Pogarskij.

 

Non sono ebrea

né per religione

né per tradizione

né per educazione

né per cultura:

solo per persecuzione

Non sono tedesca

né per tradizione

né per nascita

né per cittadinanza

ma per una dose di

partecipazione linguistica

cioè cultura (che è storia)

e anche in questo caso –

persecuzione

Non sono americana,

se non per la nascita 

a Filadelfia della mia 

madre…

 

Non sono ungherese…

Non sono austriaca…

 

(ES si riferisce all’Impero Austro-Ungarico, dove sono nati i suoi nonni tedeschi, M.Yakovlev)

 

Non sono ungherese, ma forse un po’ sì: l’aspetto di un misto di zingaro e giudeo: capelli rossi, occhi verdi, pelle bianco-lattea-lentigginosa e soprattutto carattere volitivo escandescente volteggiante e beduino: quest’ultima serietà aveva la nonna ungherese.

Non sono austriaca se non per educazione austro-ungarica: l’impero piccolo-borghese ma ancora disciplinare cioè regale: la disciplina in educazione e non in costrizione è delle grandi civiltà imperiali. Quest’ultima era già predemocratica.

Non sono russa. Se non lo fossi profondamente: per umore d’essere, per filosofia del paesaggio nativo (emotivo), per appartenenza ad un grembo materno preciso: lingua (cultura) russa con il suo complesso slavo/persiano/mongolo/turco/cinese/nomade e il resto dell’Europa. Par poco! Essere russi?

Non sono italiana. Se l’italiano non fosse l’altro grembo. Scelto. Amato. Razionalizzante il mio modo russo irrazionale di essere. Struttura grafica per la mia anarchica disinvoltura coronata da un figlio d’amore per Italia.

Infine, un corpo a corpo tra la mia libertà in lotta con le imperiali costrizioni o con le democratiche riduzioni alla mediocrità. Le influenze sono sempre reciproche per leggi delle opposizioni. Stancanti e, spero, costruttive.

Sempre nostalgica della patria lingua. 

Ed eccoci, caro lettore, nelle nostre ricerche archeologiche siamo giunti alle radici più profonde del poeta – La Lingua della Poesia!

 

Fronda dell’Albero di Evelina Schatz

La poesia di ES è un fiume che scorre impetuoso fra due rive: la riva russa – Velimir Chlebnikov – e la riva italiana dove ha incontrato la lingua di Gabriele D‘Annunzio, della quale Evelina si è intrisa, ma senza subirne l’influenza creativa. Invece Chlebnikov è un guru per Evelina: nella sua poesia russa l’ha influenzata più di ogni altro. Evelina dedica a Chlebnikov 16 poesie, alcuni libri-oggetto e installazioni, registrato un disco di lettura di queste poesie.

È lei l‘autrice del noto progetto Gli artisti italiani per Chlebnikov, che è stato esposto ripetutamente in diverse musei e Università in Italia e in Russia.

Con lui ES si trova in un eterno colloquio, che si rivela nella stilistica e nella forma del verso, il corpo dei quali è costituito dai suoi dieci libri russi: tre libri Eco degli specchi, cinque libri Geroglifico dell’infinito, Implacabile orbita e Canti per l’Acero.

Dopo 6 anni di vita in Italia ES ha composto la sua prima poesia in italiano. Dopo 10 anni è uscita la sua prima raccolta di poesie Facezie o dell‘ardore, per la quale ha ricevuto il prestigioso premio letterario della città di Como. Invece la trasmissione televisiva dell’importante cerimonia di premiazione con il riconoscimento letterario in memoria di Guido Gozzano, per la raccolta Atlante delle cerimonie, ES se l’è lasciata sfuggire. Perché?

Era impegnata nella scrittura…

Lungo la riva della poesia italiana di ES sembrerebbe di dover risalire ai futuristi italiani, come ad esempio Marinetti, Palazzeschi o Soffici, che avrebbero influenzato la sua opera nella stessa misura di Chlebnikov. Ma il problema è che le rive del fiume poetico di ES non sono simmetriche! I poeti del XX secolo di altri continenti sono diventati i suoi Virgilio nel cammino poetico. Anche se nella lingua poetica italiana entrata con D’Annunzio, si immergeva nella lettura di Leopardi; ha conosciuto personalmente Montale, in onore del quale ha chiamato suo unico figlio Eugenio.

 

Il figlio di ES Eugenio Alberti Schatz ha sposato la nipote del famoso poeta kazaco Olžas Sulejmenov, autore del libro «ASiA» (АЗиЯ), così la famiglia Schatz è diventata euroasiatica.

Non mi sorprenderebbe se il nipote di ES sposasse una ragazza dell’Africa nera pro-pro-pro-pronipote del Moro di Pietro il Grande, e la famiglia Schatz, dopo aver fatto il giro del mondo Europa-America-Asia-Africa, di nuovo tornasse a Odessa alle proprie radici recenti (considerato anche che il nome Edgar proviene dalla storica comunità di tedeschi di Odessa), però questa volta con dei trofei linguistici Afro-Euroasiatici. Manuel Schatz da vero artista intuitivamente immaginava così la futura fidanzata del pronipote.

 

Il ruscello Asia già ora sfocia nel fiume delle poesie di ES, ad esempio ne Via della Seta che passa attraversando Samarcanda o delle cerimonie, oppure ne Geroglifico dell’Infinito (Иероглиф бесконечности) oppure col cammello, che suona il violino bicorde del deserto di Gobi. Nella poesia di ES in generale ci sono molti motivi orientali: ad esempio nel libro citato Samarcanda o delle cerimonie ristampato 30 anni dopo,  si trova il grande corpo di poesie di ES legate all’Asia Minore, alla Cina e al Giappone. Sulla soglia degli anni 2016-2017 ES presenta le sue opere in qualità di libro-ogetto nella mostra Via della Seta (presso il Centro Nazionale dell’Arte contemporanea a Mosca (ГЦСИ) insieme al libro-teatro Pellegrino Gumilёv. 

 

Per ogni poeta le proprie poesie sono come il Purgatorio di Dante, alleggeriscono l’anima fino a che non diventi leggera leggera e non si sollevi in alto, e io canterò di quel secondo regno dove l’umano spirito si purga e di salire al ciel diventa degno. Dante per ES non è una riva, Dante è una cima irraggiungibile sulla riva della poesia italiana, al pari di Leonardo per le arti. Mentre per il russo ― l’eco di Lomonosov e l’importanza di Cvetaeva, in particolare nella percezione emotiva del mondo.

Riconosco l’amore dal dolore

      Lungo tutto il corpo 

Marina Cvetaeva

riconosco l’amore dal suono 

della corda del corpo tesa  

nelle tempie batte severa  

del dolore l’intrepida ombra

a campana suona il cielo 

del distacco rintocco

sbucato verso: della brama scotto     

 

vola la freccia dall’arco scoccata

nel mirino del senso intenso

son crociati l’Oriente e il resto                    

 

La fronda dell’albero di Evelina Schatz si nutre di tre fenomeni.

Ecco il primo. Ha iniziato a comporre poesie in lingua italiana a metà degli anni ’60 avendo accettato la disciplina metrica nuova, sistema del verso libero.  In seguito, a distanza di 20 anni è tornata alla natia lingua russa ma la metrica era libera.

Non è la prima ad averlo fatto: 70 anni prima di Evelina Velimir Chlebnikov aveva già sperimentato in russo un approccio poetico simile, ma ES l’ha sviluppato e continuato (vedi Archeologia del poeta. Dizionario delle immagini di Evelina Schatz).

Il secondo fenomeno di ES è assai particolare: l’approccio nei suoi studi del mondo, è scientifico ed artistico al tempo stesso. Nell’arte italiana tale approccio esiste dai tempi di Leonardo, il quale studiava l’anatomia dell’uomo e lo disegnava. Simile approccio, universale, ma più precisamente filosofico, è tanto caro ad ES perché il suo cervello funziona proprio così: dall’infanzia a scuola partecipava alle olimpiadi di matematica e in contemporanea disegnava molto. Ancora adesso segue lo sviluppo dell’astronomia e dell’astrofisica. Non a caso ha un ciclo di poesie Viaggio nell’emisfero sinistro Viaggio nell’emisfero sinistro (Путешествие в левое полушарие), Capriccio del cerchio, libro delle poesie e mostra delle installazioni, (Каприччо круга), Klinamen (Клинамен), due libri a sé stanti di poesie scientifiche in russo e in italiano). Nel suo linguaggio poetico spesso si trovano vocaboli come комплекс (complesso), квадратура круга (quadratura del cerchio), хроноразмер (crono misura), клинамен (klinamen), финитность (finitum) etc., presenti anche nel lessico dei poeti classici. Ed infine il terzo fenomeno di ES sta nel creare gli oggetti d’arte che fungono da supporto per le sue opere poetiche. Ovviamente qui si percepisce l’influenza della sua formazione di storico dell’arte: all’Università Statale di Mosca con i professori Alpatov e Lazarev ed in seguito all’Università Statale di Milano. Si aggiunga l’esperienza del lavoro congiunto con molti rappresentanti della cultura contemporanea – poeti, artisti, compositori – e diventa comprensibile quel plasmare «переплавка» (re-melt) delle immagini poetiche nelle sue opere. In breve, Evelina Schatz è una poeta dell’arte e poeta per compositori, artisti e poeti.

L’ultimo libro di poesie di ES si intitola Песни клёну (Canti all’Acero, Milano, 2015). Non è casuale l’associazione della biografia e delle opere di Evelina Schatz con un albero dalle radici intrecciate e dalla chioma ramificata. ES corre via da sé stessa, dalla sua biografia, tutto il tempo la modifica e la dirama, come fa un albero al cambiare delle stagioni. Quindi anche i Canti all’Acero dovranno essere diversi e imprevedibili. ES si comporta nelle poesie come uno Shiva, enigmatico e dai mille volti: tale Moltiplicazione dell’IO (saggio di ES) è l’essenza del suo operato.

Capire il nucleo centrale delle poesie di ES non è da tutti, e non da subito, richiede un certo sforzo, immersione nelle stesse, approfondite conoscenze universali, estetiche e culturali. Come aveva scritto lo scultore Jurij Tilman, il vicino di ES a Milano: «in dieci minuti, ascoltando a mezz’orecchio, leggendo a mezz’occhio, sentendo a mezzo cuore, succede all’improvviso che l’orecchio si mette in guardia, il cuore si agita, l’occhio si focalizza e…accade satori (satori in giapponese uno stato di lucidità, illuminazione, M.Y.): si compone il quadro». Il quadro della Poesia. 

Il senso dell’arte contemporanea forse consiste nel creare dal caos esplicativo della quotidianità (ascoltando a mezz’orecchio, leggendo a mezz’occhio) un’unica vera direzione, che indichi la luce in fondo al tunnel della vita, quando il lettore si troverà per una selva oscura ché la diritta via [era] smarrita. Così i pellegrini nel deserto di notte preparano una freccia coi sassi, per sapere in quale direzione fuggire in caso di pericolo. Ma ES cammina in avanti verso l’archeologia del futuro. Nel suo libro preferito Implacabile orbita (Неумолимая орбита) scrive:

 

totalità di frammenti vorrei saziare 

ordine vorrei dissetare con il caos  

farò esplodere la vuota ovvietà                 

e colmerò la cavità di tenerezza della  

creazione   

 

ES chiude il ciclo dell’implacabile orbita dell’essere, congiungendo la sua fine con l’inizio del tunnel della vita. Proprio in questo vede il senso dell’arte contemporanea:

 

e di nuovo tutto inizia dalla fine

e l’epitaffio muta nell’epigrafe

Io entravo nell’eternità – lentamente                

dall’ingresso sul retro

Faticavo non come genio – agevole

ma come un’ape

per forza di volontà – e non era semplice

Tenace, preparavo l’incontro con te

al di là

 

ES arriva alla conclusione di Iosif Brodskij: «Quindi non ci sono separazioni. Solo uno smisurato incontro» (Значит, нету разлук. Существует громадная встреча).

 

FRONDA di Brodskij 

ES conobbe Iosif Brodskij (IB) per tramite del noto fotografo Valerij Plotnikov. Accadde a Leningrado nella primavera del 1972 prima della deportazione di IB fuori dall’Unione infallibile delle libere Repubbliche [prima strofa dell’Inno URSS, N.d.T.]. ES arrivava da Roma, e accompagnata da Plotnikov, venne a trovare Iosif nella sua famosa stanza e mezzo. Scesero di un gradino nella sua mezza stanza e parlarono della poesia e della vita, e poi della morte e dell’eternità. Tutta la notte, mentre Plotnikov dormiva pacifico sul gradino, perché tutti i ponti sulla Neva erano già stati levati e bisognava aspettare il sorgere del sole.

Era l’anno in cui IB scrisse Lettere all’amico romano, invitando l’amico di Roma a venire a trovarlo: «Vieni: berremo del vino, ci mangeremo sopra del pane…». 

Credo che l’anelito verso l’Eternità nelle poesie di ES sia da ricondurre al primo colloquio con IB. Adesso, a distanza di 45 anni, ES prepara un libro di poesie dedicato a IB.

Nel 1985 ES volò a New York ad intervistare IB per il giornale La Repubblica. Ma Brodskij all’improvviso era finito in ospedale: l’intervista non ebbe luogo. Evelina se ne sentì sollevata, dato che così non dovette tormentare il poeta con le domande. ES dice che Brodskij era un uomo che camminava per il mondo senza pelle, perciò aveva paura in qualche modo di tediarlo.

Passati 5 anni ES, su richiesta del giornale Corriere della sera, con il quale collaborava, invitò IB nella piccola cittadina di Castiglione di Sicilia, dove sul Sagrato della chiesa barocca doveva svolgersi una cerimonia di premiazione con la partecipazione di letterati, della cittadinanza e del sindaco. Fu invitato anche lo scrittore peruviano premio Nobel Mario Vargas Llosa. In tutto arrivarono 20 poeti e scrittori, oltre a numerosi giornalisti da tutto il mondo.

Brodskij venne da solo, ma due giorni dopo chiese a Evelina di poter invitare un’ospite. Tutti gli invitati alloggiavano in un bel Hotel in riva al mare, nella vicina cittadina di Taormina. Una volta per salvarsi dal caldo e dalla chiassosa compagnia di giornalisti, Evelina senza farsi notare fuggì in tardo pomeriggio verso la spiaggia sul retro dell’hotel, che a quest’ora era deserta: il sole scendeva dietro la linea dell’orizzonte. Quella sera Evelina come un pesce d’oro nuotò lontano lontano dalla riva (ricordando le sue origini di Odessa). All’improvviso vide davanti a sé una sirena dai lunghi capelli, uscita da non si sa dove. Il pesce d’oro e la sirenetta dai lunghi capelli tornarono insieme a riva. Non si sa per quale motivo ma il pesce d’oro, fra tutte le lingue che conosceva, scelse proprio il russo per chiedere alla sirenetta: «Lei è venuta per Brodskij?» E la sirenetta, sempre in russo, le rispose di «Sì!». La Sirena si chiamava Maria Sozzani, e un mese dopo divenne moglie di Brodskij. Quella sera cenarono tutti alla stessa tavola: Brodskij, Maria, Llosa ed Evelina. Brodskij chiese a ES un block-notes dove disegnò l’amato gatto Mississippi, in seguito i profili di due persone e una banda musicale femminile, scrisse poi la bozza del suo prossimo discorso. ES pensò di dover tradurre il discorso in italiano, perché Brodskij non conosceva la lingua, ma a sorpresa di Evelina Brodskij le sussurrò che avrebbe parlato … in italiano. Il giorno dopo ES ascoltò con attenzione il discorso in italiano di Brodskij, che rimase impresso nella sua mente.

Dai ricordi di Evelina il discorso di IB, scherzoso e pieno di incantevole umorismo, era composto solo da appelli: operai e contadini di Sicilia, biondi e mori, intelligenti e stupidi, mafiosi e piloti delle linee aerei, ricchi e poveri, felici ed infelici, divorziati e sposati, buoni e cattivi, vivi e morti, pesci, alberi e uccelli di Sicilia, insomma tutti quelli che il poeta poteva elencare nel suo italiano, e finiva il discorso colle due parole: Grazie mille! L’effetto suscitato dal discorso spiritoso di IB fu sbalorditivo: il pubblico rise di cuore e lo applaudì a lungo.

David Burliuk, che aveva un solo occhio, vedeva meglio di tutti i suoi amici futuristi. Egli notò come dalla cartelletta nella quale Velimir Chlebnikov portava le sue opere cadde un foglietto. Egli lo raccolse e lo conservò per l’umanità. Era il famoso verso di Velimir Chlebnikov: «Оh, mettetevi a ridere, ridoni! Oh, sorridete, ridoni!» (trad. di A.M. Ripellino, Velimir Chlebnikov. Poesie,1989, Einaudi).

Allo stesso modo Evelina ha conservato di Brodskij i fogli coi disegni che lui le donò dopo la cerimonia di premiazione. Si può dire che in questo caso ES ha giocato il ruolo di «Burliuk di Brodskij».

 

 

 

 

Nella poesia dedicata a Brodskij Convitato di pietra ES scrive:

dall’eternità convitato di pietra

monumentalmente impacciato in vita 

anima e predizioni del poeta 

alla resa dei conti è tutt’uno

parola disciplina è rigida fino alle atrocità 

giudeo di Cvetaeva da sempre rifiutato

strazio del reietto – dell’esistenza funesta norma

solitudine in Iosif è l’uomo al quadrato

 

e anche se a sproposito, io restituisco il sacro diritto al poeta

di una statua profilo sovrano su medaglia come già Deržavin

moralmente significa semplicemente con talento 

al quadrato dell’incomprensibilità

nella crisi cronica del poeta di ogni status e di ogni ciclo

  

Al funerale di Brodskij a Venezia sull’isola San Michele Evelina per l’ultima volta ha visto Iosif e Maria. Anche se con Maria vivono nella stessa città e vanno dallo stesso parrucchiere, forse dallo stesso stilista, probabilmente guardando nello stesso specchio, non si incontrano mai nella vita, perché il parrucchiere prende gli appuntamenti in modo tale da sottoporre alla prova ES. Si incontrano solo nell’oltre-lo-specchio del salone milanese, come fossero nel libro di ES Eco degli specchi (Эхо зеркал).

Lì, nell’al di là dello specchio, esse ricordano il loro incontro al mare di Sicilia, e Iosif, e le loro voci giovani che volano in alto verso di lui lui.

 

Ma volgendosi verso alto 

il suono scaglia giù la zavorra:

guardi pure nello specchio quanto vuoi

non genera l’eco (IB) 

 

Evelina Schatz legge le poesie dopo il compleanno di Iosif Brodskij alla fine di maggio 2017 nella stessa Basilica di Castiglione di Sicilia, dove è stata consegnato il premio nel luglio 1990.

 

Alla fine di maggio 2017 a Taormina in Sicilia si è tenuto un incontro politico dei leader di sette paesi più potenti del mondo, il G7. E nello stesso momento lì vicino, a Castiglione di Sicilia, aveva luogo un incontro poetico di 37 poeti da diversi paesi del mondo: il G37. In questo incontro Evelina Schatz ha letto le sue poesie sull’eternità, il tema affrontato con Iosif quasi mezzo secolo fa, nella sua mezza stanza. 

Se il mondo fosse gestito dai poeti, forse accadrebbero meno guerre?…

 

Fronda di Bella ovvero all’ombra dei balconi fra Mosca e Milano

Nella casa di Evelina a Milano c’era un enorme balcone, lungo circa 15 metri e largo 2. Davano sul balcone cinque porte di vetro, nelle quali si rispecchiava una piccola madonna d’oro: la Madonnina del Duomo di Milano.

Quando Bella Achmadulina veniva a Milano, le piaceva passeggiare sul balcone-giardino; lo chiamava la «giungla milanese», perchè sul balcone fiorivano magnolie giapponesi, camelie bianche e rosa, il rododendron viola e i giacinti lilla. L’esistenza di Bella era simile ad una «fiaccola al vento», e nascosta dalla giungla milanese si sentiva protetta e a suo agio sotto l‘ombra di fiori esotici; forse perché ella stessa era un fiore esotico.

 

 «Gli Occhi di Bella», fotografia scattata da Evelina Schatz nel 1995 presso un ristorante vicino alla sua casa a Milano in compagnia di Boris Messerer (marito di Bella V.N.) e del coreografo Azarij Pliseckij) fratello minore della ballerina Maja Pliseckaja):

 

Così allora dalle lacrime, dal buio, 

dall’ignoranza povera passata

i tratti di amici prediletti

apparvero e subito svaniti 

 

Bella ha voluto ripetere nel suo appartamento di Mosca giungla milanese. Quando ES è tornata una volta a Mosca, Bella l’ha invitato a casa sua per mostrarle il balcone milanese. Evelina si aspettava di vedere qualcosa di particolare, perché tutto quello che apparteneva a Bella era unico. Sono uscite sul balcone ed Evelina ha visto… due vasetti: uno con l’iride e l’atro con la reseda, entrambi rinsecchiti. Bella ha abbracciato Evelina ed è scoppiata a ridere; quindi anche Evelina, apprezzando l’ironia e l’umorismo, si ha messo a ridere. Così, abbracciate, ridevano sul balcone-milanese-moscovita: “Оh, сhe ridere, ridoni! Oh, ridiamo, ridancioni!” 

 

 

Dopo la visita del balcone-milanese-moscovita ES ha scritto la poesia Da Bella: 

 

Nel deserto bianco a casa di Bella

folletto ribalta il bicchiere

Bella scherza e il cappello rosso

come bumerang vola nel tramonto

Sul balcone milanese fa caldo

rinsecchiscono iris e reseda

sparse noncuranti le scarpe 

bisbigliano piano negli specchi 

 

Dalle scatole di kefir il ghiaccio

galleggia sulle onde di champagne

Boris libri presenta ad amici

strofe rare e preziose  

 

Riso argenteo, voce fremente

humour pungente anelli enormi

scrittura rotola, si stira con tenerezza  

verso chi sa leggere la tenerezza

 

Il legame di Evelina con Bella era basato sulla loro percezione esaltante della vita e dei suoi aromi, sugli amici d’arte, sui sentimenti di tenerezza infinita, amore e libertà.  

Una buona metafora del pegno di libertà sono diventate le poesie di ES legate alla periferia di Mosca: Mytišči. Per far capire al lettore la metafora di “mytar’ – Mytišči” (myt: imposta; mytar’: esattore delle imposte, in lingua moderna ispettore delle tasse, M.Y.); quindi in breve Mytišči per ES era come Petuški per Venedikt Yerofeev; come Combray per Marcel Proust. «Mytšči come Combray sensualmente emerge dalla tazza del tè» (dal libro di ES “L’implacabile orbita”)

 

tramonto sopra Mytišči in polvere

tergiversava dietro i binari

I treni si agitavano straziati

svanivano nelle notti bianche 

 

del rosmarino mediterraneo profumo 

al suono delle campane di Rostov

la tua attenzione e dedizione

sostituivano l’estetica assente

 

il giorno si mescola con la notte

l’umidità molava la polvere

Mytišči si saziava

di mio grido dilaniato

 

Fronda dell’artista o Riciclo dell’eternità

 

Nelle poesie di ES spesso si trova la parola eternità e non a caso l’aveva messa nell’epigrafe. Lei è fissata con l’eternità e l’infinito, come IB era fissato con il tempo, la morte e la lingua. Ma nonostante l’attenzione all’alta materia della poesia di ES, l’artista ha ricevuto dai critici il soprannome terreno di la Madonna della spazzatura, perché plasma nelle sue opere che chiama re-melt la spazzatura (cocci di vetro e porcellana, scampoli di pizzo o parti di computer, tappi di spumante, margherite d’amore secche ect.) ottenendo così le opere d’arte. Ed ecco che le tele dell’artista ES sono fogli di carta per le sue poesie. 

 

elle poesie ES senza pudore plasma diversi registri linguistici: alti e bassi, analitici o amorosi, antiquati e trash. Ma ne risultano sempre delle creazioni. Leggendo si ricorda Anna Achmatova: “Se voi solo poteste sapere da quale spazzatura crescono le poesie…” 

Dal momento della creazione il mondo non vive senza paura: il primo terrorista fu Caino. E dopo, nonostante tutti gli incidenti, il mondo dell’arte creato da ES – il suo riplasmare – dà allo spettatore-lettore una debole speranza che il mondo reale, grazie al progresso tecnico e malgrado la barbarie terroristica, riuscirà a sopravvivere. Quando distruggono i palazzi dell’antica Palmira o fanno esplodere la grande statua di Buddha, i vandali del ХХI secolo cercano di cancellare la memoria dell’umanità, e quindi la sua cultura, la quale come un vaso prezioso e fragile ne custodisce la memoria.

ES nell’arte di plasmare ci dona la metafora della speranza: anche se i barbari contemporanei disfacessero a pezzi l’arte secolare dell’Umanità, con i cocci della civilizzazione dalla spazzatura si potrà comporre una nuova creazione. Anche se suona patetico: la forza creativa dell’uomo vincerà la sua indole barbarica.

L’italianista russo membro dell’Accademia delle Scienze russa Mihail Andreev, laureato del premio internazionale Ennio Flaiano sull’italianistica, nell’articolo La via di Dante scrive: “l’Uomo nella Divina Commedia con tutta la sua debolezza è infinito: la sua immagine prepara le vie della cultura del futuro”.

Nello stesso modo ES in Geroglifico dell’eternità e in Archeologia del futuro lascia all’uomo la speranza. A differenza di Brodskij, che seguiva cosa il tempo fa all’uomo, ES ci propone la debole speranza dell’azione contraria: cosa l’uomo fa con il tempo, cosa il Maestro faceva con il tempo.

 

Fronda del narcisismo e dell’autoironia

Come scrive il teorico dell’arte Mihail Sokolov nel saggio su ES: “il complesso di Narciso in generale appartiene alla cultura contemporanea; qui campeggia il terrore tradizionale difficile da sfuggire anche per le menti più temprate “. Si ricorda una frase detta un secolo fa, ma facente da base alla coscienza culturale: la famosa Io sono il genio di Igor Severjanin. Ed in seguito M. Sokolov circa la figura di ES nota: “Le perdoneremo un pizzico di narcisismo mondano, che appare un po‘ qua un po‘ là“. Il narcisismo di ES convive con la sua ironia e autoironia, a volte spietata: “A Voronež come a Recanati l’amore è a sproposito “.

Prendete ad esempio i titoli dei suoi libri: Geroglifico dell’eternità, ESS Kostroma (nome di un negozio nella città di Kostroma), oppure Facezie autobiografiche, Castello di Mytišči (…posso ben immaginare questo “castello“ a Mytišči, M.Y.), Alcuni pensieri su Taras Bul’ba, Marchese De Sad e Gogol, oppure Častuški – stornelli, e potrete percepire quanta ironia ci sia nelle sue parole:

 

Cosa potrebbe essere di più tragico di uno Striptease

Il Re è nudo da tempo – il Re è nudo come il Re

e l’avantgarde da tempo non è più di moda…

 

luna come mela di Newton 

effetto – Gioia

attratti dalla morte

sottratti dall’eclissi

dell’esistenza binario Sistema

 

buon senso mi fa paura

adulo il mio eroe-vampiro  

come Alice la sua sacca pitturata 

 

E ancora Evelina non soffre di un amor proprio esagerato: ama i suoi colleghi d’arte – poeti, artisti, compositori – non meno di sé stessa. Evelina, semplicemente, ama amare! Ricordate che cosa ha scritto Cvetaeva nel Racconto di Sonička “come amo amare!..”, è tipico anche per Evelina Schatz.

 

Fronda delle poesie senza orme di luogo e tempo 

Nel bianchissimo libro Voce sottile della neve (Тонкий голос снега) ES scrive poesie che non hanno indici di luogo e di tempo: questo caratterizza la vera poesia di tutti i tempi ed appartiene alla poetica di ES.

Potevano esserci poesie composte durante La fermata nel deserto (Остановки в пустыне), quando Mosè guidava il suo popolo alla Terra Promessa: l’anima non conosce rassegnazione essa brama eternità.

Gli geroglifici del poeta giapponese seduto sotto il ramo di sakura in cima alla montagna:

 

quando la neve sbiancare potesse l’anima

e ridestare castellana percezione

del bianco fantasma

 

Oppure la poesia di una antica donna greca che aspetta il marito dalla guerra di Troia, come potrebbe essere una donna moderna del XXI secolo. Jurij Naghibin ha scritto nell’articolo su ES: “Ha la percezione del tempo come i greci antichi dell’epoca di Pericle; per loro la brocca rotta ieri e la guerra di Troia accadevano nello stesso tempo: non adesso” 

 

Nel vestibolo degli specchi deformati

l’alito della tragedia

fu illuso

 

Oppure i versi del poeta sconosciuto nei tempi del Medioevo profondo

 

Lento arrugginire

Della luna

In distillata disperazione

 

Ho letto attentamente tutto il libro cercando la data di stampa, ma ho trovato solo questo:

 

rivendico l’oscurità

e il diritto di tacere:

dalle metafore al sabba

di silenzio  

 

Fronda della direttrice della biblioteca del tempo che resta nell’isola dell’Oceano Pacifico 

Nella breve biografia per la raccolta Voce sottile della neve leggiamo che: “nel tramonto della vita ella diventa una bibliotecaria all’Art Hotel Baunti del suo amico musicista Matteo Cappelletti sull’isola Pitcairn nell’Oceano Pacifico”. Sull’isola del tempo rimasto. Suppongo, che ES abbia scelto quest’isola non a caso: la vita è stata burrascosa ed ha bisogno di un Oceano Pacifico dell’eternità per ripensarla. Ella sarà l’unico bibliotecario sull’isola e, credo, farà carriera velocemente, diventando direttrice della biblioteca.

Nella biblioteca-panteon di ES saranno presenti tutti gli autori da lei amati: Dante e Cvetaeva, Chlebnikov e D’Annunzio, Leopardi e Brodskij, Tjutčev e Mandelštam, Goethe e René Char, Montale e Dragomoščenko, Pasternak e Bella, e l’adorato Vitja Korkia, nonché i raffinati libri fatti a mano, scritti dalla stessa bibliotecaria.

Nella biblioteca di Evelina, come nella sua casa milanese, ci saranno alte porte di vetro. E la sera, quando il sole cala nell’Oceano Pacifico, illuminerà delicatamente i dorsi dei libri amati e “l’angolo del muro dietro la mensola dei libri” 

Ma credo che il sole della stessa Evelina ancora non calerà presto. Questo significa che noi, caro lettore, abbiamo tempo. Ripensate tutto per bene; scrivetevi l’indirizzo preciso: isola Pitcairn nell’Oceano Pacifico, fra le Hawaii e la Nuova Zelanda, ed avvicinatevi navigando. 

Quando? Meglio in ottobre, verso il 21 del mese: Compleanno della Bibliotecaria.

Chiedete al concierge, come sono soliti a Odessa: la Direttrice e… passate. Ci vediamo da lei. Ci mettiamo presso gli scaffali con i libri, come tantissimo tempo fa da Brodskij sul gradino nella stanza-e-mezzo, ci verseremo un bicchiere di buon vino e parleremo tutta la notte, sempre di vita e morte, di attimo ed eternità. Perché non c’è più fretta: i ponti fra i continenti della vita vissuta e l’isola del tempo rimasto sono levati da un bel po e ci resta solo ad aspettare il sorger del sole.

IB una volta leggerà qualcosa dalle Lettere all’amico romano:

 

vieni, berremo del vino, mangeremo sopra del pane

o delle prugne. Mi racconterai le nuove.

Ti preparerò il letto nel giardino sotto il cielo pulito

E dirò come si chiamano le costellazioni

 

Evelina gli risponderà come una volta con le Letture dantesche: 

E l’astrologo fa il conteggio partendo

dal punto dell’inquietudine dei giusti

per la sorte che è scompiglio che 

l’assenza della grammatica produce. 

Le lettere son qui vicino da qualche parte –

senza di loro triangoli e cifre tacciono.

Come potrebbero cantare le cifre senza lettere?

…………………………………………………………..

Ma dall’amore fu concepito, esplodendo

l’attimo stellare, e quell’Uomo non è scomparso.

Sta ancora creando e sulla stella cammina

e dalla stella alla stella compone la grammatica

a colori in cifra in lettere in note

in circo sull’arena. Così il paracadute, tenda della

nomade stella, come la fiamma solitaria del faro

tace. E piange sottile la luce dell’esistenza.

La stella soffre di eternità e non lo sa

che è malata di eternità e di quel dolore

soffre. Come l’amore, è l’unica del faro.

Nella moltitudine delle costellazioni. 

 

Postscriptum: 

Lettore, se per qualche motivo sull’isola nell’Oceano Pacifico il concierge vi risponderà: “La direttrice non c’è. È tornata alla base”, non si rassegni! Chiedete allora della Dama dall’elegante cappello nero a larghe falde, che stringe al cuore con la mano sinistra un libro manufatto con la scritta Geroglifico dell’eternità in copertina.

La Direttrice e la Dama con Geroglifico dell’eternità è la stessa Persona!

____________________________________________________________________________

КОРНИ и КРОНЫ

(эссе о жизни и творчестве Эвелины Шац)

“l’anima non è mai umile

aspira all’eternità“

«душа не знает смирения

  она алчет вечности»

 

Эвелина Шац «Тонкий голос снега» 

          «…но если вы родились в Одессе,

          то это – навсегда!..»

            Из кинокомедии Леонида Гайдая

«На Деребасовской хорошая погода, 

                                       или на Брайтон Бич опять идут дожди»

 

Предисловие

Эвелина Шац (ЭШ) – итальянско-русский поэт, эссеист, художник. Кроме этого, она создатель уникальных книг, скульптор, режиссёр, издатель. Она поставила несколько своих спектаклей, а также была ассистентом режиссёров Юрия Любимова, Андрея Кончаловского, Отомара Крейчи при постановках ими русских опер в миланском театре Ла Скала. Её работы находятся в ряде музеев и Национальных библиотеках (Третьяковская галерея, БАН и т.д.), в частных коллекциях России, Италии, Украины, ряда стран Европы, Америки и Азии.

Но прежде всего ЭШ – поэт. Она пишет стихи на русском и итальянском языках, потому что поэзия, как говорил Роберт Фрост, то что не переводимо. ЭШ – лауреат нескольких престижных итальянских поэтических премий. 

На её стихи создавали музыку известные современные российские и итальянские композиторы: Кирилл Волков, Андреа Талмелли, Марио Руффини, Сергей Слонимский, Ираида Юсупова и другие. 

Она автор многочисленных литературных портретов известных деятелей культуры России и Италии, с которыми была знакома: Сергея Параджанова, Эдуардо де Филлипо, Лили Брик, Мстислава Ростроповича, Юрия Любимова и других. 

ЭШ посвятила стихи Велимиру Хлебникову, Иосифу Бродскому, которые вошли в книгу посвящений. Российское телевидение выпустило двухсерийный фильм об ЭШ «Женщина: вариант судьбы» (реж. В.Македонский), где она сыграла саму себя.

 

ЭШ – многогранный талант: стихи и эссе, скульптуры и инсталляции, книги-обьекты, стиль одежды и стиль мышления, стиль Милана и стиль Москвы, говоря коротко, 

«life style». Но поскольку Козьма Прутков сказал, что нельзя обьять необьятное, то мы поговорим в основном об одной грани её таланта – поэтической.  

Поэтическое творчество ЭШ – это генетический код, где, как в двойной спирали ДНК, переплелись родословная автора и его стихи, текущие, будто река, между двух берегов итальянского и русского языка (см. книгу „Иероглиф бесконечности», изд-во «Русский импульс», Москва, 2005 и русско-итальянский каталог выставки «Археология будущего», Мин. культуры России и Украины, Милан-Москва-Одесса, 2000).

Чтобы понять откуда у поэтического дерева Эвелины Шац такая богатая талантами крона, мы начнём с «археологических раскопок» его корней, с родословной ЭШ, тем более, что одна из книг о ней так и называется: «Археология поэта – словарь образов Эвелины Шац», изд-во «Русский импульс», Милан-Москва, 2005). 

Эвелина Шац (фото Кати Голициной)

Обложка книги ЭШ «Иероглиф бесконечности» (фото автора)

 

Корни дерева Эвелины Шац

Родословная любого человека начинается с мамы и папы, с семьи, города и страны, где он родился. «Нет, – говорит ЭШ, – у поэта и художника всё по-другому».

«Я сама – страна своего происхождения! Я сама себе корни!» (пер. с итальянского ЭШ)

Однако хотим мы того или нет, но с возрастом мы всё больше и больше начинаем походить на своих родителей и в бесконечности сливаемся с ними.

Мать ЭШ Хелен Мюллер – скульптор и керамист, родилась в Филадельфии, США в состоятельной немецкой семье Джозефа и Анны Мюллер. Родители привезли её в молодую советскую республику (вместе с первым трактором) восьмилетней девочкой в 1924 году. Зажиточные социалистические романтики, они мечтали сделать всех людей счастливыми и для этого поехали в страну ещё не развитого социализма строить «светлое будущее». 

Фамилия «Шац» переводится с немецкого (первый язык ЭШ) как сокровище, богатство. В немецком существует стандартное, устойчивое словосочетание «Mein Schatz», что соответствует в английском „My Darling“ или в русском „Моя дорогая». Скорее всего, родители Хелен называли маленькую дочь ласкательным именем «Mein Schatz», сами не подозревая второго смысла этого выражения: их дочь выйдет в будующем замуж за художника Мануэля Шаца.

 

Мануэль Шац «Хелен» (портрет жены художника)

Мануэль Шац родился в украинском городке Виннице в 1916 г. в семье столяра-краснодеревщика – «еврейский клан шагаловских персонажей, летающих в небесах провинциальной России и разлетевшихся по всему миру: кто-то в Америку, кто-то в Париж» (Вера Калмыкова). Судьбы Мануэля и Хелен пересеклись в Одессе, где они учились вместе в художественном училище. Как уже понял внимательный читатель из эпиграфа к эссе, ЭШ родилась, конечно же, в многонациональном, богатом талантами городе Одессе, где Восток встречается с Западом, и получила такой энергетический заряд при рождении, что этого импульса ей хватило навсегда! 

Мануэль Шац, фото 1950-х годов

Отец и мать ЭШ оказались в числе лучших учеников одесского художественного училища и их направили учиться дальше в Академию художеств в Ленинград. 

Работы Мануэля Шаца хранятся сегодня в различных музеях страны и в многочислен-ных частных коллекциях Европы и Америки. 

Любовь к тому, чтобы что-то мастерить своими руками, – например, уникальные рукотворные книги, скульптуры, инсталляции, вероятнее всего, передалось ЭШ от матери. От отца ей досталась любовь к живописи и чуткое её понимание.

Мануэль Шац «Портрет учителя – художника Стилиануди», 

ЭШ подарила портрет Одесскому музею изобразительного искусства.

Необычно, что ЭШ в начале своего творческого пути стала итальянским поэтом, а потом и русским, и лишь затем она стала художником, что уже не удивительно, имея такие корни. Совмещение двух различных талантов: звукового – поэтического и визуального – художественного и дало удивительный результат – поэзию Эвелины Шац.

Родители ЭШ в начале войны оказались в Ленинграде. ЭШ рассказывает: «Во время блокады отец до последних дней, пока совершенно не обессилел от голода, принимал участие в обороне города. Проходившей по Ладожскому озеру «дорогой жизни» (часто становившейся дорогой смерти) отца и мать вывезли на грузовиках из осажденного города, и они попали в больницы разных городов где-то в Приуралье». 

 

В первый же день войны Джозеф Мюллер, его вторая дочь Жозефин и зять Эдуард Штефан были арестованы и сосланы в Сибирь (в середине 50-х годов все были реабилитированы). 

Маленькая Эвелина с двоюродным братом, дедушкой Шацем и бабушками должны были эвакуироваться из Одессы на теплоходе «Ленин». Вскоре соседи Мюллеров и Шацов узнали страшную весть: теплоход «Ленин» взорван в море и все, кто был на нём погибли. Но в эвакуационной суматохе дедушка и бабушки с внуками не попали на этот теплоход. Шацам с Эвелиной удалось уплыть из Одессы на другом баркасе, а Анна Мюллер бежала с маленьким внуком в степь, которая остановила их пожарами.

Во время оккупации Одессы Анна Мюллер, рискуя жизнью своей и двухлетнего внука, два года прятала у себя в погребе соседку Веру, еврейку, муж которой был связан с партизанами, и спасла ей жизнь. Об этом написала в воспоминаниях Валентина Голубовская, хорошо знавшая Анну Мюллер. ЭШ, будучи у бабушки после войны, однажды заглянула в этот «погреб», яму в земле под платяным шкафом, и ужаснулась: как можно было выжить там, так долго?!

 

В конце войны родители ЭШ поселились в Москве. В День Победы шестилетняя девочка Лина уже бежала вместе с дворовыми мальчишками постарше в толпе народа на Красную Площадь. Народу было так много, что маленькую девочку могли нечаяно задавить в толпе, но всё, к счастью, обошлось.

В доме у Хелен и Мануэля часто бывали не только художники, но и композиторы: Дмитрий Шостакович, Арам Хачатурян, Антонио Спадавеккиа и маленькая ЭШ с детства слышала их музыку. Отсюда понятно почему корни ЭШ так тесно связаны с современными композиторами и музыкальным авангардом.

 

Мирная жизнь часто разьединяет людей быстрее, чем суровые испытания. ЭШ вспоминает: «Отец был вдохновенным женолюбом. Это, думаю, его второе призвание. 

С детства помню многочисленных папиных поклонниц, ухоженных и благоухающих. Кончилось тем, что отец с мамой разошлись: отец увёл жену (и половину дачи, М.Я.) 

у своего друга композитора Антонио Спадавеккиа и женился во второй раз» (а Хелен с дочерью уехала к матери в Одессу, М.Я.). 

В Одессе ЭШ окончила школу и поехала в Москву, где поступила на искусствовед-ческое отделение исторического факультета МГУ, а позже по тому же профилю окончила Миланский университет. Потом ЭШ ещё училась на филфаке МГУ у профессора Богатырёва.

 

Николай Гоголь писал: «Редкая птица долетит до середины Днепра», а Юрий Нагибин, говоря об ЭШ, замечает: „Редкий итальянец, работающий или учащийся в России, возвращается на родину без русской жены. Может быть, потому что с России нечего больше взять?“ 

Почему же нечего взять? Вот, например, Юрий Гагарин – первым полетел на белом космическом корабле «Восток» вокруг Земли, а Эвелина, даже опередив первого космонавта, поплыла на белом морском параходе на Запад – из Одессы в Милан со своим итальянским мужем. Это были два эквивалентных по значимости события мировой истории: потому что уехать из СССР в капиталистические джунгли было в то время равносильно полёту человека в космос! 

 

Но отьезд ЭШ на белом морском параходе не был «белым и пушистым». Родной отец,  «любовный космополит» – первый раз женатый на американской немке, а второй раз на русской столбовой дворянке, боялся, что может быть обвинён во всех семи смертных грехах. Поэтому для страховки он написал письмо «куда надо» о том, что его дочь хочет променять соц-рай на кап-джунгли. ЭШ вызвали в «куда надо», но не сослали в Сибирь, так как нравы со времён «отца народов» слегка помягчали, а стали отговаривать. Однако быстро поняли, что «девушка с характером» и готова ехать за любимым человеком, как декабристка, хоть в Сибирь, хоть, как Гагарин, лететь в космос. Но ехать «декабристке» предстояло не в суровую Сибирь, где уже отсидела более 10 лет почти вся семья Мюллеров, а в «Белла Италию» и от неё отстали. Возможно, «там, где надо» подумали: «яблоко от яблони не далеко падает» и ЭШ, как её дедушка и бабушка Мюллеры, едет в Италию строить «светлое будущее для всего человечества». Они были не далеки от истины: ЭШ строила в Италии «светлое будущее», но не для всего человечества, а для мира людей искусства.

 

«Любовный космополит», тем временем, слегка подзабыв с возрастом, что «Любовь – не знает границ», но ещё хорошо помнящий борьбу «отца народов» с «безродными космополитами», запер дочь в квартире, в надежде оградить её от любимого. Однако благодаря Ксении Муратовой – подруге из МГУ, куда принимают, как известно, самых талантливых, весёлых и находчивых, юная Джульетта выбралась через окно, под которым наш Ромео пел серенады, и упорхнула к любимому в одном домашнем халатике и без документов. Любовь – не знает границ и не проверяет документы!

 

Будем считать, что все эти «временные трудности» были ещё одним испытанием и не чем иным, как «налогом на свободу». Как писал Евгений Рейн в стихотворении, посвящённом ЭШ: «Белладонна, стиха портниха, чей ты выплатила налог?» 

Этот налог на свободу в жизни – без «диктатуры пролетариата» и в творчестве – без «диктаруры рифмы», на возможность писать свободным стихом, ЭШ будет платить и дальше – всю оставшуюся жизнь. Стремление к свободе и в жизни, и в стихах составляет основу её личности.

 

Тирания любой диктатуры невыносима для ЭШ: она отвергла диктатуру отца – стала общаться с ним только после его смерти и даже устроила в Милане выставку его работ. Она отвергла диктатуру пролетариата, уехав ещё студенткой из СССР. 

Она отвергла диктатуру брака, родив единственного сына, между первым и вторым браком. И это в консервативной, католической Италии 60-х годов прошлого века, где за измену мужу жену могли посадить в тюрьму. Нравы, правда, сильно помягчали со времен средневековой инквизиции и женщин, слава Богу, уже не сжигали на кострах, как в «старые добрые времена».

Она, наконец, отвергла диктатуру рифмы, вернувшись в русский язык, но продолжая писать на нём свободным стихом. ЭШ, оказавшись в чужой языковой среде, нашла в итальянской поэзии убежище и в нём родственные души: Леопарди и д’Аннунцио. 

А в русскую поэзию она, блудная дочь, вернулась, следуя концепции Ницше «вечного возвращения». При этом, смены языка, как таковой, не произошло, просто эстетические знаки Италии проросли сквозь безразмерность России, способствуя кристаллизации сознания или лучше сказать – его становлению. 

И только от тирании одной диктатуры она никак не может освободиться всю жизнь: 

от диктатуры таланта, который вечно не даёт ей покоя.

 

ты сказал мне: поэт – тиран

ты прав: он себя убивает сам

ты прав: он сам себе тиран

самостоятельность смерти

отличает его от черни

смерть есть свобода поэта

от двуликой сути завета

от рока поэтова «Я»

 

ЭШ оказалась в Милане в хрущёвскую оттепель, когда отдельных советских деятелей искусства стали немного выпускать за границу. Она стала «Русским домом в Милане» – тем самым «светлым будущим» для близких ей людей искусства.

 

Но стихи на русском ЭШ начала писать, как ни странно, в Нью-Йорке в середине 80-х. 

Возможно, здесь сказалась смена языковой среды, фрейдовский эффект вытеснения, прорыв блокады с итальянского на ангийский и понимание того, что есть другое небо. Высокое, пространственное: небо расстояний, небо над ризомой. И небо это – родной русский язык! 

Петербург первым открыл ЭШ, как поэта, и открытие произошло на неделе современной итальянской музыки. Потом Ю.Нагибин и Е.Рейн устроили ей творческий вечер в ЦДЛ – и «Остапа понесло»: были опубликованы три тома «Эхо зеркал», «Иероглиф бесконечности», «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац» (авторы А. Голованова, В. Калмыкова, Г. Кулакин, рецензенты: И.В. Бестужев-Лада и М.Л. Гаспаров, изд-во «Русский импульс», Москва, 2005).

 

ЭШ в конце-концов сама подвела итог своей родословной: «Я сама – страна своего происхождения! Я сама себе – корни!» и ответила на вопрос «Кто Я в этом мире?» в поэме «PROEMIO» (1995-2015), недавно опубликованной в Италии в маленькой изысканной книжке-билингве с иллюстрациями русско-канадской художницы Марины Поповой.

 

«Я – не еврейка:

ни по религии

ни по традиции

ни по восприятию

ни по культуре

разве что только

по преследованию

 

Я – не немка:

ни по отчеству

ни по традиции

ни родом

разве что только по доле

лингвистического участия…

 

Я – не американка

разве что только

по рождению в Филадельфии

моей матери…

 

Я – не венгерка…

Я – не австрийка…  

(ЭШ имеет в виду Австро-Венгерскую империю, где родились её немецкие дедушка и бабушка, М.Я)

 

Я – не русская. Если бы я не была ею кардинально, своей манерой быть, философией родного, то бишь эмоционального пейзажа, принадлежностью к определённой материнской утробе – суть язык русский (культура) со своим необъятным комплексом славяно/персидско/монголо/турецко/китайско/кочевнической и прочей части Европы. Разве этого так мало, быть русским?!

 

Я – не итальянка. Если итальянский не был бы вторым чревом, избранным, желанным. Рационализирующим мою русскую иррациональную манеру быть: некая графическая структура моей анархической непренуждённости.

 

И, наконец – рукопашная, в которой собственная свобода утверждает себя в ожесточённой схватке с принуждением власти имперской или с демократическим низведением к посредственности. Влияния всегда взаимны по закону противодействий, утомительному, но надеюсь, конструктивному…

 

Вечно тоскующая по родному языку – Поэзии».

 

Вот мы, читатель, и докопались в археологии поэта до самого глубокого корня в «Дереве Эвелины Шац» – Языка Поэзии!

 

Кроны дерева Эвелины Шац

Крона Поэта

Поэзия ЭШ – это река, бурно текущая между двух берегов: русского берега – Велимира Хлебникова и другого – итальянского берега, где она встретилась с языком Габриеле д’Аннунцио, которым ЭШ прониклась, но не подверглась его влиянию в творчестве. 

А вот Хлебников для ЭШ – гуру и в русской поэзии он оказал на неё наибольшее влияние. Она посвятила Хлебникову 16 стихотворений, несколько книг-объектов. Она всю жизнь с ним общается, что видно сразу и в стилистике, и в форме стихов, основной корпус которых находится в десяти русских книгах ЭШ: трёх книгах «Эхо зеркал», в пяти книгах «Иероглиф бесконечности», «Неумолимая орбита» и «Песни Клёну».

 

Через 6 лет жизни в Италии ЭШ написала своё первое стихотворение на итальянском языке. А через 10 лет вышел первый сборник её стихов «Le facezie o dell‘ardore» («Забавы или о страсти»), за который она получила престижную литературную премию города Комо. А вот передачу по ТВ о награждении её другой высокой премией  Гоццано – ЭШ «проспала». Почему? Стихи писала…

 

В поисках итальянского берега в поэзии ЭШ, мы, казалось бы, должны были идти к итальянским футуристам: Маринетти, Палаццески, Соффичи и другим, которые могли бы повлиять на творчество ЭШ так же сильно, как Хлебников. Но в том то и дело, что берега поэтической реки Эвелины Щац оказались не симметричны! Иностранные поэты двадцатого века. Она вникала в итальянский поэтический язык с д’Аннунцио, зачитывалась Леопарди, была лично знакома с Монтале и даже в его честь назвала своего единственного сына – Eugenio. 

Мануэль Шац «Портрет внука Eugenio», 1978 г.

 

Сын ЭШ Eugenio Alberti Schatz женился на племяннице известного казахского поэта Олжаса Сулейменова, написавшего книгу «АЗиЯ», и таким образом, семья Шац стала теперь Евразийской.

Я не удивлюсь, если внук ЭШ женится на девушке из чёрной Африки – пра-пра-пра правнучке Арапа Петра Великого и семья Шац, совершив кругосветное путешествие Европа-Америка-Азия-Африка, снова вернётся в Одессу к своим корням, но уже с «Евразийскими и африканскими языковыми трофеями». Мануэль Шац, как всякий настоящий художник, так интуитивно представлял будующую невесту правнука.

 

Мануэль Шац «Чёрная Африка», 1956 г.

 

Ручей «Азия» уже сейчас впадает в реку стихов ЭШ «Шёлковым путём» или «Иерогрифом бесконечности» или «верблюдом, играющим на двухструнной скрипке пустыни Гоби». В поэзии ЭШ вообще много восточных мотивов. Например, книга «Самарканда или книга церемоний» переизданная через 30 лет и большой корпус стихов ЭШ связан со Средней Азией, Китаем, Японией. На рубеже 2016-2017 годов ЭШ представляет на выставке «Шёлковый путь» в Государственном Центре Современного Искусства (ГЦСИ, Москва) наряду с другими работами поэтическую книгу художника «Странник Гумилёв».

 

Для любого поэта собственные стихи, как «Чистилище» Данте, облегчают душу до тех пор, пока она не станет совсем невесомой и не поднимется ввысь: 

«И я второе царство воспою, / Где души обретают очищенье / И к вечному восходят бытию». 

Для ЭШ – Данте не берег, Данте – недостижимая вершина на итальянском берегу поэзии наравне с Леонардо. На русском же берегу Цветаева повлияла на ЭШ очень сильно, особенно в эмоциональном восприятии мира.

 

«Я любовь узнаю по боли

  Всего тела вдоль»

Марина Цветаева

я любовь узнаю по звону

тетивы натянутой тела

бьёт тень боли в висках сурово

колокольным раззвоном неба

 

это бой часов расставанья

звук знакомый: тоска желания

мчит стрела тетивой пущенная

в точку плотности ощущений

так скрестились Восток и разное

так восторг излился страданием

 

Три феномена состовляют основу поэтической кроны ЭШ. 

Первый феномен поэзии ЭШ в том, что, начав писать стихи на итальянском в середине 60-х годов и приняв современную итальянскую свободную систему стихосложения, ЭШ вернулась через 20 лет в родной русский язык с той же свободной метрикой.  

Она не была первой, кто это сделал: за 70 лет до неё Велимир Хлебников уже создал в русском языке подобную поэтическую систему, но ЭШ продолжила и развила её дальше (см. «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац»).

 

Вторым феноменом ЭШ является то, что она использует единый научный и искусствоведческий подход к исследованию мира. В итальянском искусстве такой подход уходит корнями к Леонардо, который изучал и анатомию человека и рисовал человека. Подобный, универсальный, точнее философический подход, близок ЭШ, потому что у неё так устроен мозг: она с детства участвовала и в школьных математических олимпиадах и одновременно много рисовала. Не случайно у неё есть цикл стихов «Путешествие в левое полушарие», и в её поэтическом языке часто встречаютя такие аналитические слова, как «структура», «комплекс», «квадратура круга», «система» и т.д., которые не встретишь в классической лексике традиционных поэтов. два слова о вставке «Каприччо круга»: стихи и инсталляции

 

И наконец, третий феномен ЭШ состоит в том, что материалом для поэтического творчества у неё являются сами обьекты искусства. Здесь, конечно, сказались два высших образования по искусствоведению: МГУ, где она слушала лекции профессоров Алпатова и Лазарева и Миланского университета. К этому надо добавить творческое общение и совместную работу ЭШ со многими современными поэтами, художниками, композиторами, их влияние на неё и станет понятна «переплавка» (re-melt) поэтических образов в её стихах. Если формулировать коротко, то ЭШ – поэт искусства и поэт для композиторов, художников и поэтов. 

Последняя по времени книга стихов ЭШ называется «Песни клёну», Милан, 2015. Ассоцияция биографии и творчества ЭШ с деревом, с его переплетёнными корнями и разветвлёнными кронами не случайна. ЭШ бежит от себя, от своей биографии, она всё время её разветвляет и меняет, как меняется дерево с переменой времён года. Следовательно, и «Песни клёну» должны быть разными и не предсказуемыми. ЭШ ведёт себя в стихах, как многоликий и загадочный Шива, эта «Множимость Я» и есть суть её творчества.  

 

Поэтому понять основной корпус стихов ЭШ дано не каждому и не сразу, требуется определённое усилие, погружение в них, надо много знать в мире эстетики и культуры в целом. Как писал скульптор Юрий Тильман, сосед ЭШ по Милану: 

«По десять минут, читая обрывками, слушая в полуха, читая в полглаза, принимая в полсердца, вдруг пришло: насторожилось ухо, задвигалось сердце, напрягся глаз и…сатори (сатори – по-японски состояние просветления, озарения, М.Я.). Сложилась картина». Картина Поэзии.

 

Смысл современного искусства, возможно, и состоит в том, чтобы из информацион-ного хаоса бытия («слушая в полуха, читая в полглаза») сотворить единое целое, верное направление, указывающее свет в конце жизненного тоннеля, когда читатель очутится «в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины». Так путники в пустыне на ночь выкладывают стрелку из камней, чтобы знать в каком направлении бежать в случае опастности. Но ЭШ идёт ещё дальше в археологию будущего. В своей любимой книге «Неумолимая орбита» она пишет: 

 

я целое фрагментами насыщу 

я хаосом порядок напою 

а холостые очевидности взорву 

и полость нежностью творения наполню

 

ЭШ зацикливает неумолимую орбиту бытия, соединяя её конец с началом жизненного тоннеля, и в этом она видит смысл современного искусства:

 

и вновь всё началось с конца 

а эпитафия перетекла в эпиграф

Я в вечность вступала – медленно 

с чёрного хода 

Трудилась не как гений – легко 

а как пчёлка 

усилием воли – не просто 

Упрямо готовила встречу с тобой 

за чертой

 

По сути ЭШ приходит к мысли Иосифа Бродского: 

«Значит, нету разлук. Существует громадная встреча». 

 

Крона Бродского

ЭШ познакомил с Иосифом Бродским (ИБ) известный фотограф Валерий Плотников. Дело было в Ленинграде весной 1972 года перед высылкой ИБ из «союза нерушимых республик свободных». ЭШ прилетела из Рима и вместе с Плотниковым пришла к Иосифу в гости, в знаменитые 1,5 комнаты. Они спустились по приступочке в пол-комнаты ИБ и проговорили там о стихах, о жизни, а в основном о смерти и вечности всю ночь, пока Плотников дремал на приступочке, потому что мосты через Неву уже были разведены. 

Это был год, когда ИБ написал «Письма римскому другу»: и приглашал римского друга в гости: «Приезжай, попьём вина, закусим хлебом…». Думаю, что пристальное внимание ЭШ в её стихах к «Вечности» уходит своими корнями к этому первому разговору с ИБ. Сейчас, 45 лет спустя, ЭШ готовит книгу стихов, посвящённых ИБ. 

 

В 1985 году ЭШ полетела в Нью-Йорк, чтобы взять у ИБ интервью для газеты Repubblica. Но Бродский неожиданно заболел, оказался в больнице и интервью не состоялось. Эвелине стало даже легче, что она не мучила его своими вопросами, потому что, как говорит ЭШ, «Бродский был человеком, идущим по миру без кожи», и ей страшно было чем-то задеть его голое мясо

 

Через 5 лет ЭШ по просьбе газеты Corriere della sera, с которой она сотрудничала, пригласила ИБ в маленький городок Кастилионе ди Сичилиа на Сицилии, где перед собором в стиле барокко должна была проходить торжественная церемония вручения премии города с участием писателей, жителей и мэра города. Был приглашён и перуанский писатель Марио Варгас Льоса, Нобелевский лауреат. Приехало около 20 поэтов и писателей, много журналистов из разных стран мира.

 

Бродский приехал один, а через пару дней спросил у Эвелины возможно ли пригласить ещё одну гостью. Все приглашённые жили в красивом отеле на берегу моря в соседнем городке Таормина. Спасаясь от жары и шумной журналистской братии, Эвелина вечерами незаметно, одна ускользала на пляж отеля. И на этот раз пляж был пуст, солнце опускалось за горизонт. В тот вечер Эвелина, как золотая рыбка-одесситка, заплыла далеко от берега и вдруг увидела рядом с собой, не понятно откуда вынырнувшую, длинноволосую русалку. Золотая рыбка и длинноволосая русалка поплыли вместе к сицилийскому берегу. Сама не зная почему, золотая рыбка, владеющая несколькими языками, спросила русалку по-русски: «Вы приехали к Бродскому?»  И русалка ответила ей тоже по-русски: «Да!». Русалку звали Мария Соццани – через месяц она стала женой Бродского. 

 

Этим же вечером они ужинали все вместе за одним столом: Бродский, Мария, Льоса и ЭШ. ИБ набросал на листочке будущую речь и нарисовал любимого Кота Миссисипи.

Одноглазый Давид Бурлюк видел больше, чем его двуглазые друзья-футуристы. Он заметил, как из наволочки, в которой Велимир Хлебников носил всё своё творчество, выпал листочек. Бурлюк подобрал и сохранил его для человечества. Это было знаменитое стихотворение Хлебникова: «О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!»

Точно так же ЭШ сохранила листки с наброском шуточной речи ИБ на итальянском и его рисунками, которые Бродский подарил Эвелине после церемонии награждения. Можно сказать, что в данном случае ЭШ отлично сыграла роль Бурлюка Бродского.

 

Иосиф Бродский, ведущая итальянского ТВ и ЭШ на Сицилии, июль 1990 г. во время присуждения премии города Castiglione di Sicilia (фото из архива ЭШ)

Текст на итальянском языке, написанный Иосифом Бродским, перед выступлением в городе Castiglione di Sicilia, Сицилия, июль 1990 года (материал из архива ЭШ)

Три рисунка Иосифа Бродского, сделанные им на Сицилии в июле 1990, и подаренные Эвелине Шац (рисунки из архива ЭШ, ранее нигде не публиковались)

В стихотворении «Каменный гость», посвящённом Бродскому, ЭШ пишет:

каменный гость из вечности

при жизни монументально скованный

ведь душа и вещанье поэта

в конце концов – одно и то же

строгое до изуверства слово дисциплина

цветаевского жида извечная отверженность

надрыв изгоя – трагическая норма бытия

одинота у Иосифа есть человек в квадрате

 

и пусть некстати я возвращаю святое право поэту

державный державинский медальный профиль статуи

нравственно значит просто талантливо в квадрате непонятности

в хроническом поэта кризисе любого цикла и любого статуса

 

На похоронах Бродского в Венеции на острове Сан Микеле Эвелина последний раз виделась с Иосифом и Марией. Хотя с Марией они живут в одном городе и даже ходят в одну и ту же парикмахерскую, может быть, к одному и тому же мастеру. Возможно, они смотрят в одно и то же зеркало, но парикмахер, испытывая ЭШ, составляет расписание приёмов так, что они никогда не встречаются в жизни. Они встречаются только в зазеркалье миланской парикмахерской, словно в книге ЭШ «Эхо зеркал». Там, в зазеркалье, они вспоминают своё знакомство в море у берегов Сицилии и Иосифа теми же молодыми голосами, улетающими ввысь к нему:

 

«Но, устремляясь ввысь,

звук скидывает балласт:

сколько в зеркало ни смотрись

оно эха не даст». (ИБ)

 

Кроны московско-миланских балкончиков

У ЭШ в миланской квартире был огромный балкон, где-то 15 метров в длину и 2 метра в ширину, на него из квартиры выходили 5 застеклённых дверей, в которых отражалась маленькая золотая мадонна, la Madonnina, миланского собора. Когда Белла Ахмадулина приезжала в Милан, ей нравилось гулять по этому саду, называя его «миланские джунгли», потому что на балконе цвели японские магнолии, розовые и белые камелии, сиреневый рододендрон, лиловые гиацинты.

 

Белла тоже захотела сделать у себя в московской квартире «миланский балкончик». Когда ЭШ в очередной раз прилетела в Москву, то Белла пригласила её к себе, чтобы показать «миланский балкончик». Эвелина предвкушала увидеть что-то необычное, у Беллы всё было особенное.

Они вышли на балкон и ЭШ увидела…две вазочки с засохшими ирисом и резедой. Белла обняла Эвелину и стала неудержимо хохотать, а Эвелина, поняв её иронию и колкий юмор, тоже стала смеяться. Так они, обнявшись, и смеялись на «московско-миланском балкончике»: «О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!»

 

Белла и Эвелина (фото из архива ЭШ)

После посещения «московско-миланского балкончика» ЭШ написала стихи «У Беллы»:

 

В белой пу́стыне дома у Беллы

Домовой опрокинул стакан

Белла шутила и красная шляпа

бумерангом летела в закат

На миланском балконе жара

сохнут в вазах ирис резеда

в беспорядке рассыпались туфли

тихо шепчутся в зеркалах

 

Из кефирных коробочек лёд

по шампанскому морю плывёт

Боря книжки друзьям преподносит:

драгоценные редкие строфы

 

Смех серебрянный, трепетный голос

юмор колкий в огромных перстнях

почерк катится, тянется нежностью

к тем, кто нежность умеет читать

 

Главное, что роднило Эвелину с Беллой, было восторженное отношение к жизни, к её аромату, к окружающему миру и к друзьям по искусству, чувство безграничной нежности, любви и свободы. 

 

Хорошей метафорой «налога на свободу» стали стихи ЭШ, связанные с подмосковны-ми Мытищами. Чтобы читатель лучше понял метафору «мытарь-Мытищи» (мыт – налог, мытарь –  сборщик податей или, говоря современным языком, налоговый инспектор, М.Я), скажу коротко: «Мытищи» для ЭШ были, как «Петушки» для Венедикта Ерофеева. Или как Комбре для Марселя Пруста: «Мытищи как Комбре чувственно всплывали из чашки с чаем» (из книги ЭШ «Неумолимая орбита»)

 

закат над пыльными Мытищами

замешкался за путями

поезда метались мыторно

белыми исчезали ночами

 

розмарина запах южный

под раззвоны ростовские

забота твоя и преданность

заменяли эстетики недоросль

 

и день мешался с ночью

и влага точила пыль

и Мытищи насыщались

жалобным криком моим 

 

Крона художника или переплавка вечности

В стихах ЭШ часто встречается слово «вечность», и я не случайно вынес его в эпиграф. Она зациклена на «вечности» и «бесконечности», как ИБ был зациклен на «времени», «смерти» и «языке». Но несмотря на пристальное внимание к высоким материям в поэзии ЭШ – художник получил у критиков земной титул «мадонна мусора», поскольку она переплавляет (re-mеlt) в своих работах мусор (осколки битого стекла или фарфора, лоскуты кружева или детали компьютера, пробки от шампанского, засушенные ромашки любви и т.д.) в произведения искусства. Говоря образно, холсты художника ЭШ являются основой, бумагой для её стихов.

 

Стихи ЭШ на холсте, выставка «Подари мне платок», Музей декоративного искусства, Москва, 2010 собственность МДИ

 

Точно так же и в стихах: ЭШ, «не ведая стыда», переплавляет различные языковые пласты – высокие и низкие, любовные и аналитические, антикварные и мусорные, и они снова становятся творениями. Читаешь и тут же вспоминаешь Анну Ахматову: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…»   

 

Мир не живёт без страха с момента сотворения его Господом: первым террористом был Каин. И далее – со всеми остановками…Мир искусства, созданный ЭШ – переплавка, даёт её читателю-зрителю, слабую надежду, что мир реальный, с его техническим прогрессом и одновременно с современным террорестическим варварством всё-таки выживет. Когда громят дворцы старинной Пальмиры или взрывают, кроша на куски, уникальную статую Будды, вандалы ХХI века пытаются лишить человечество памяти, 

а значит культуры, в которой, как в драгоценном, но хрупком сосуде, хранится память.

 

ЭШ «искусством переплавки» даёт метафору-надежду: даже если современные варвары разобьют на кусочки вековое искусство человечества, все равно из этих кусочков осколков, из этого мусора, можно будет сложить новое творение. Как бы это пафосно не звучало, но творческая энергия человека победит его варварское начало. 

Ведущий российский итальянист, член-корреспондент РАН Михаил Андреев, лауреат международной премии Эннио Флайано по итальянистике, в статье «Путь Данте» пишет: «Человек в «Божественной комедии», при всей своей слабости, бесконечен: его образ готовит пути культуре будущего». 

 

Точно так же и ЭШ в «Иероглифе бесконечности» и в «Археалогии будущего» оставляет надежду человеку. Но в отличии от Бродского, который наблюдал, что делает «время с человеком», ЭШ наблюдает обратное действие этой слабой надежды, что делает «человек со временем», что делал со временем Мастер.

 

Юрий Любимов и ЭШ в театре на Таганке

 

Крона нарциссизма и самоиронии

Как пишет историк и теоретик искусства Михаил Соколов в эссе об ЭШ: «Комплекс Нарцисса вообще в высшей степени свойствен современному культурному сознанию, здесь довлеет своего рода террор традиции, которого трудно избежать иной раз даже самым стойким умам». 

Как тут не вспомнить сказанное век назад, но лежащее в русле «культурного сознания», знаменитое: «Я, гений Игорь-Северянин». Но как далее замечает М.Соколов относительно ЭШ: «Простим ей толику светского нарциссизма, то тут, то там дающего  о себе знать». Нарциссизм ЭШ сходится с её иронией и порой беспощадной самоиронией: «В Воронеже как в Реканати любовь некстати». 

Возьмите одни только названия её книг в «Иероглифе бесконечности»: «Есс Кострома» (название магазина в провинциальном городе Костроме) или «Автобиографические Потешки» или «Мытищинский замок» (могу представить этот «замок» в Мытищах), «Некоторые размышления о Тарасе Бульбе, Маркизе де Саде и Гоголе» или «Частушки», и вы сразу почувствуете иронию в её стихах:

 

что может быть трагичнее стриптиза

король давно уж гол – король гол,

как король, и авангард давно уже не в моде…

 

Луна как яблоко Ньютона

а Радость – в заключение:

то смерти притяжение

то от затмения

закон освобождения

бинарная система бытия

………………………………………..

я здравого смысла страшусь 

с героем-вампиром ношусь 

как с писаной торбой Алиса

 

И ещё к слову: она не страдает исключительной самовлюблённостью, она любит своих коллег по цеху искусства – поэтов, художников, композиторов – ничуть не меньше самой себя. Просто Эвелина – любит любить! Вспомните, как писала Марина Цветаева в «Повести о Соничке»: «Как я люблю любить!..» – это и об Эвелине Шац тоже.

 

Крона стихов без признаков места и времени

В белоснежной книге «Тонкий голос снега» („Voce sottile della neve“) ЭШ пишет стихи, лишённые признаков места и времени, что и является меткой настоящей поэзии на все времена, и что в целом свойственно стихам ЭШ. 

Это могли быть стихи, написанные во время «Остановки в пустыне», когда Моисей вел народ свой в Землю обетованную: «душа не знает смирения она алчет вечности».

Или иероглифы японского поэта, сидящего под веткой сакуры на вершине горы:

 

когда б снег душу отбелил

и замковое состояние проснулось

белым приведением

 

Или стихи древнегреческой женщины, ждущей мужа с Троянской войны, а может быть, и современной женщины XXI века. Как писал Юрий Нагибин в статье об ЭШ: 

«А о времени у неё примерно такое же представление, как у древних греков эпохи Перикла, для которых вчера разбитый кувшин и Троянская война происходили в одном времени: не сейчас».

 

в вестибюле кривых зеркал

трагедия дышала

заблуждением

 

Или стихи неизвестного поэта во времена тёмного Средневековья:

 

Луна 

Ржавела медленно

В дистилляте отчаяния

 

Я внимательно прочитал всю книгу, пытаясь найти в ней год издания, но нашёл только такие строки:

 

отстаиваю тьму

и право на молчанье:

от метафоры до шабаша

безмолвия

 

Крона зав. библиотекой на острове в Тихом океане

В краткой биографии к сборнику «Тонкий голос снега» мы читаем, что «на закате жизни она станет библиотекарем в АртОтеле Баунти своего друга музыканта Маттео Каппеллети, на острове Pitcairn в Тихом океане». Предполагаю, что ЭШ выбрала этот остров не случайно: жизнь была бурной и ей нужен очень Тихий океан вечности, чтобы осмыслить её. Она будет единственным библиотекарем на острове, и думаю, бысторо продвинется по служебной лестнице, став зав. библиотекой. 

 

У ЭШ в библиотеке-пантеоне будут все, кого она любит: Данте и Цветаева, Хлебников и д’Аннунцио, Леопарди и Бродский, Тютчев и Мандельштам, Гёте и Рене Шар, Монтале и Драгомощенко, Пастернак и Белла, и обожаемый Витя Коркия, а так же изящные рукотворные книги, написанные самим библиотекарем. В библиотеке Эвелины будут высокие окна и вечерами, когда солнце садится в Тихий океан, оно будет мягко освещать корешки книг «и край стены за книжной полкой». 

 

Но думаю, что солнце самой Эвелины зайдёт ещё не скоро. Это значит, что у нас с вами, читатель, есть время. Обдумайте всё хорошенько, запишите точный адрес: остров Pitcairn в Тихом океане, между Гаваями и Новой Зеландией и подплывайте. 

Когда? Лучше всего подьезжайте в октябре, числа эдак 21-го – в день рождения Заведующей. 

 

Спросите на входе у швейцара, как обычно спрашивают в Одессе: «Заведующую», – и проходите. У неё и встретимся. 

Сядем у книжной полки, как когда-то давным-давно у Бродского в его половине комнаты на приступочке, нальём по бокалу хорошего вина и проговорим неторопливо всю ночь о том же самом: о жизни и смерти. Потому что, торопиться нам, собственно, уже некуда: мосты, между материком прожитой жизни, и островком, оставшегося времени, давным-давно разведены и нам останется только дожидаться рассвета. 

 

ИБ как когда-то прочитает из «Писем римскому другу»:

 

«Приезжай, попьём вина, закусим хлебом
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
И скажу, как называются созвездья».

 

А ЭШ как когда-то откликнется ему «Дантовскими чтениями»:

 

«И звездочёт отсчёт ведёт

от точки праведного беспокойства 

за судьбы неустройства из-за грамматики 

отсутствия. Ведь буквы где-то рядом –

без них молчание и треугольникам, и числам. 

Как числам петь без букв?»

…………………………………………………………..

Но любовью был зачат, взорвавшись,

звёздный миг, и Человек тот не погиб.

Он всё ещё творит и по звезде шагает

и от звезды к звезде грамматику слагает

в цвете в цифре в букве в ноте

и в цирке на арене. Так парашют,

шатёр звезды, как одинокий пламень маяка,

молчит. И нежно плачет свет бытия.

Звезда о вечности страдает и не знает,

что вечностью она больна и болью этого

страдает. Как любовь, она одна у маяка.

Во множестве созвездий».

Postscriptum: Читатель, если по какой-то причине на острове в Тихом океане швейцар ответит: «Заведующей нет, ушла на базу», то не отчаивайтесь! Просто спросите ещё раз даму в элегантной чёрной шляпе с широкими полями, прижимающую левой рукой к сердцу рукотворную книгу художника с «Иероглифом бесконечности» на обложке. 

Зав. библиотекой и дама с «Иероглифом бесконечности» – одна и та же Личность!